Лайон Де Камп - Башня Занида [Авт.сборник]

Второй учебный год в «Роджерсе» я начал с твердой решимостью воплотить в жизнь советы Уилсона. Никто не подозревал, что именно пришлось мне пережить, чтобы укротить свой горячий нрав и постоянно подставлять другую щеку. Весь год я провел, замкнувшись в себе, в этой кипящей массе ярости и ненависти. Каждый раз, когда меня дразнили, шутили и издевались надо мной, пинали, щипали, дергали за волосы, сбивали с ног, я делал вид, что ничего не происходит, в надежде на то, что мучителям скоро надоест иметь дело со столь безответным и равнодушным существом.

Не всегда мне удавалось совладать с собой. Однажды я чуть не убил одного мальчишку, стукнув его деревянной палкой с бронзовым набалдашником, которой до изобретения кондиционера открывали окна в классах. К счастью, я нанес удар деревянной частью, а не бронзовой.

Так прошел год, начался другой. Я стал настолько бесцветным и незаметным, что иногда целую неделю надо мной никто не издевался. Конечно, я постоянно слышал ненавистное прозвище «Салли», но произносилось оно без злобы, скорее по привычке. Правда, бывали исключения. Мой отец, преподаватели, немногие ребята, жалевшие меня, советовали мне заняться спортом. По правилам «Роджерса» курсант должен был пройти обязательный курс строевой подготовки и гимнастики, все остальные занятия спортом были добровольными. (Я уже говорил, что дисциплина в академии явно хромала.)

И я решил попробовать. Однажды, весной 1929 года, я вышел на поле, где мои сокурсники готовились к игре в бейсбол, и молча присоединился к ним.

Два самозванных капитана отбирали игроков в свои команды. Один из них, наконец, заметил меня и удивленно спросил:

— Салли, и ты решил поиграть?

— Да.

Начался отбор. Всего нас было пятнадцать мальчиков, включая капитанов и меня. Наконец, остался один я.

— Можешь взять его себе, — сказал один капитан.

— Нет, — отказался второй, — мне он не нужен, забирай его себе.

Так они спорили, пока предмет их дискуссии корчился от стыда под уничижительными взглядами других игроков. Наконец, один капитан сказал:

— Пусть играет за каждую команду по очереди, и каждой команде будет одинаково плохо.

— Отлично, — обрадовался другой. — Ты согласен, Салли?

— Нет, спасибо. Да я и чувствую себя как-то неважно. — Я поспешил отвернуться, прежде чем слезы, навернувшиеся на глаза, выдали мое действительное состояние.

В самом начале моего третьего года обучения, осенью 1929 года, фондовый рынок рухнул. Отец скоро понял, что его небольшой доход испарился, так как компании, в которые он вложил свои деньги, в частности «Нью-Йорк Сентрал», перестали выплачивать дивиденды. Вернувшись домой на Рождество, я узнал, что не смогу больше учиться в «Роджерсе», а вынужден буду с февраля пойти в местную среднюю школу.

В Нью-Хейвене моя тактика опоссума подверглась жесточайшему испытанию. Многие в классе знали меня еще по начальной школе, и с радостью взялись за любимое занятие, оставленное несколько лет назад. Например…

Когда-то школьники скрашивали скучные уроки при помощи тонких резинок и многократно сложенных буквой «V» клочков бумаги в качестве метательных снарядов. Надо было уметь прятать резинку в кулаке и, как только учитель отвернется, попасть бумажной пулькой в шею сидящего впереди ученика. Вероятно, по сравнению с сегодняшней школой, когда ученики стреляют в друг друга и в учителя, выбивая последнему глаза и зубы шариками от подшипника, и расписывая его тело складными ножами, если он осмелится выразить неудовольствие, подобные проказы могли бы показаться детской шалостью. Но ведь я учился до эпохи Дьюи и Уотсона, до того, как их идиотская теория «вседозволенности» превратила классные комнаты в некое подобие традиционных пиршеств каннибалов, на которых учитель выступал в роли съедобного миссионера.

За мной сидел Пэтрик Хэнрэн — маленький, но жилистый рыжеволосый озорник, говоривший с бостонским акцентом. Ему нравилось время от времени стрелять в меня бумажными пульками. Я старался не обращать на это внимания, прекрасно осознавая, что он легко поколотит меня. Хотя я был на голову выше многих своих товарищей, но оставался таким же худым, слабым и неловким, — мне редко удавалось пообедать, не опрокинув на себя что-нибудь.

Однажды, после особенно настойчиво обстрела, я, наконец, потерял терпение и достал свою резинку и пульки, Я знал, что Хэнрэн обстреливал меня прежде, но совершенно невозможно было определить, кто именно выстрелил в тебя секунду назад.

После особенно болезненного попадания пульки в ухо я резко развернулся и выстрелил Хэнрэну прямо в лицо. Пулька попала под левый глаз, оставив красную отметину. Хэнрэн сначала жутко удивился, потом рассвирепел и спросил хриплым шепотом:

— Ты чего?

— Ты выстрелил в меня, — прошептал я в ответ.

— Это не я! И ты получишь за это! Подожди, после урока я выбью из тебя всю дурь!

— Но ты же первый… — начал оправдываться я, но был остановлен резким окриком учителя:

— Ормон!

Возможно, в меня стрелял не Хэнрэн. Оправданием ответного выстрела, произведенного мной, могли послужить ранние обстрелы. Мальчики же, как писал Вольтер, обычно рассуждают по-другому:

Я знал, что Хэнрэн без труда поколотит меня, поэтому, увидев его на мраморных ступенях главного входа, поспешил скрыться через черный ход.

Я уже подходил к спортивному залу, когда ощутил чувствительный пинок в зад. Это был Пэдди Хэнрэн.

— Давай драться, поганый трус! — закричал он.

— Привет, — глупо улыбаясь, ответил я.

Он дал мне пощечину.

— Доволен? — спросил я.

Он снова пнул меня ногой.

— Продолжай, — сказал я. — Мне все равно.

Он снова залепил мне пощечину и пнул ногой.

— Подлый трус! Подлый трус!

Я продолжил путь к спортивному залу, повторяя про себя: «Не обращай внимания, не критикуй, не жалуйся, веди себя смирно, игнорируй, не обращай внимания…»

Наконец, Пэдди вынужден был прекратить издевательства надо мной, так как прозвенел звонок на следующий урок.

Я чувствовал себя так, словно меня вываляли в дерьме. Самым искренним моим желанием было увидеть объятую пламенем школу и кричащих истошным криком поджариваемых учеников.

От этой стычки с Хэнрэном у меня осталось несколько синяков и ссадин — ничего серьезного. На следующий день, увидев меня, он только прорычал:

— Трусливая собака!

Прошло сорок лет, но я часто представляю себе, какой изощренной мести я мог бы подвергнуть Пэдди Хэнрэна. Я представляю, как он приходит ко мне в лохмотьях, молит дать ему работу, а я приказываю вышвырнуть его на улицу… Какой бред! Я не видел его ни разу после окончания школы в Нью-Хейвене.